Несмолкаемая песня [Рассказы и повести] - Страница 70

— Они не плохие, они красивые.

— Красивые, но они пьют из земли соки, которые пшенице нужны.

Я сорвал один зеленый колосок и показал Любашке, как цветет пшеница. Цветение это было скромным, почти незаметным, но какой прекрасный плод приносит оно потом!

Рядом с пшеничным полем росла кукуруза, а за ней, ближе к деревне, довольно большой участок был засажен луком. Лук тоже цвел, и пчел здесь было еще больше.

— И с кукурузы пчелки пыльцу собирают? — спросила Любашка.

— Да, и с нее. А вот с лука — мед.

— Так лук же горький!

— Горький. Верно. И все же с этого поля — тут поболе гектара будет — пчелы могут собрать сто килограммов меду.

— Сто-о? — еще больше удивилась Любашка.

— Да, сто.

— Целый мешок?

— Ну, мед мешками редко меряют. Лучше сказать: хорошая кадка. Вот как у тети Шуры в кухне стоит.

— Лук же горький, а мед сладкий, — опять вспомнила Любашка.

— А вот пчелы умеют даже горькое перерабатывать на сладкое.

— Они работники?

— Да, они очень работящие. За граммом, за малюсенькой капелькой меда и то пчеле надо слетать не один раз. Вот и считай, сколько раз она слетает, чтобы набрать, скажем, стакан? Пчелы просыпаются вместе с солнышком и работают дотемна.

— А когда я после обеда в гамаке сплю, они и тогда работают?

— И тогда работают.

Вдоль лесной опушки два трактора готовили поле под новый посев. Ветерком наносило мерное урчание машин. Левее, на деревенской околице, ремонтировался комбайн. Ему тоже скоро вступать в работу, жатва не за горами.

Здесь, близ околицы, нас догнал Никита.

Вернувшись домой, мы заглянули и на свою полоску. Пшеница на ней тоже зацветала, и пчелы так же деловито брали с этих скромных цветов свой взяток.

На тропинке сидел Рыжик. Пока мы ходили на реку, кот успевал соскучиться и взял за правило встречать нас на тропинке. Больше всего эта трогательная сцена радовала Любашку с Никитой. И мудрый кот, конечно, понимал это. Вот и сейчас он пообнимался, поиграл с Кутенком, а потом начал виться кольцом вокруг ног Любашки и Никиты. Рыжий плут уже знал заранее, что Любашка обязательно погладит его, ласково скажет:

— Рыжик! Пушистый Рыжик!

А пушистому это и надо.

За обедом Никита и Любашка, перебивая друг друга, рассказали тете Шуре о чудесах, которые мы видели на реке. К великому огорчению ребят, тетя Шура нисколько не удивилась. Оказалось, что рыбака этого видели здесь и в прошлом году. Поговаривали, будто приглашали его вместе со своим Воронком в цирке выступать, да отказался.

Вот так рыбак!

«Слышу, как трава растет…»

— А куда все облака подевались? — спросила как-то Любашка.

Она лежала на траве и глядела в высокое, горевшее голубым огнем небо. Небо было чистое, пустое. Только солнце раскаленным шаром медленно катилось по нему, и вот уже который день ослепительный шар этот не закрывало ни одно облачко.

Зной. Жарко. Прокаленный воздух обжигает гортань. Горит, горит бледным голубым огнем высокое небо. Горит день, неделю, две недели. И кажется, что на этом огне тают, испаряются, не успев образоваться, белые облака.

— Что они такие невеселые? — Это про пшеничные колосья на нашей полосе. — Такие тихие?

Пшеница стоит в полной неподвижности. И пшеница, и трава, и деревья кругом. Не шелохнет.

— Будешь невеселым, — ответила за меня проходившая мимо тетя Шура. — Траве вон и то дышать нечем, жухнуть начинает.

— А разве трава дышит?

— Да, конечно, — сказал я.

Любашка приложила ухо к траве, послушала:

— Не слышу.

Я попытался было объяснить, что здесь шумно: курица кудахчет, собака лает, соседи вон дрова пилят — разве услышишь. Траву слушать надо в поле или на лугу.

Однако такое объяснение показалось Любашке явно недостаточным. Ей захотелось незамедлительно же отправиться в поле, чтобы там послушать без помех, как растет трава.

Задала тетя Шура задачу!

В поле было еще жарче. Тут уж ни в тень не спрячешься, ни от солнца ничем не загородишься.

Небо здесь еще больше, еще выше. Начиналось оно прямо вон за тем пригорком, и ничто его не заслоняло. Здесь только и было небо да поле. Ну еще дорога меж хлебов, по которой мы шли. И все. Вверху — небо, здесь внизу — поле и мы, идущие по нему.

Послышался шум трактора. А вот и он сам показался за хлебами в облаке пыли. Пыль толстым слоем лежала и на дороге, и на ближних к ней хлебных стеблях — они будто пеплом были припорошены.

Зреющие хлеба стояли, как в тяжелом забытьи: ни колосок не качнется, ни листок на стебле не зашуршит. Глухо. Немо. Тягостное, полудремотное ожидание. Сухмень. Духота.

— Они чего ждут? — спросила Любашка про хлеба.

— Они ждут дождя… Ты хочешь пить?

— Очень!

— Ну вот, хоть и пила час назад. А дождя не было больше двух недель. Они тоже хотят пить.

— Так они же неживые!

— Нет, они живые. И они, и все кругом нас — вот эта травинка, вот этот цветок и вон та березка — все они живые; они дышат, пьют из земли соки, пьют солнечный свет.

— А почему и здесь не слышно, как они дышат? — опять опросила Любашка.

Я не успел ответить. За лесом грохнуло, точно там выстрелили из очень большой пушки. По-над полями далеко-далеко покатилось громогласное эхо. Небо над лесом замутнело, и на eгo разом поблекшую синеву выползла тяжелая темная туча.

Громыхнуло еще раз, и по туче будто кто серебряным мечом ударил наискосок. Но не разрубил. Туча все так же медленно и неудержимо всплывала над лесом. Выше и выше. Вот она растеклась уже на полнеба, а вот и закрыла собой солнце. На земле после яркого света стало почти сумеречно. И очень душно, еще душнее, чем было.