Несмолкаемая песня [Рассказы и повести] - Страница 62

Мы с Любашкой тоже как-то два дня подряд провели на колхозном поле.

Еще раньше нам приходилось видеть, как готовился под посев большой, начинавшийся сразу же за деревенской околицей участок. Когда мы пришли на него, участок засевался. Гусеничный трактор с сеялками на прицепе ползал из края в край по загону, и земля там, где проходил агрегат, делалась темной и как бы причесанной ровным гребнем.

Николай Григорьевич разрешил нам с Любашкой встать на доску, сзади сеялок, и мы объехали один круг, второй, третий… Интересно было глядеть, как пшеничные зерна потихоньку вытекают из ящиков и ровной струйкой падают в мягкую, хорошо возделанную землю.

— А зернышки такие же, как и мы сеяли, — заметила Любашка, с удовольствием пересыпая в ящике текучее пшеничное золото. — А зачем их в землю прячут?

Об этом она уже спрашивала меня, когда мы засевали свою грядку.

— Из каждого такого зерна — я тебе уже объяснял — через две недели вырастет зеленый стебелек, а потом…

— Что — потом?

Любашка явно хитрит. Тогда я недосказал, что же будет с зелеными ростками «потом», а ей это, как видно, знать очень хочется.

— Что будет потом, — опять ухожу я от прямого ответа, — сама увидишь и узнаешь. Будем ходить на это поле почаще и следить за зелеными стебельками. Хорошо?

— А полей много?

— Очень много. Там, за лесом, опять будет поле, за рекой — тоже. Где-то еще стоит лес, а перейти через него — опять увидишь поле; где-то еще текут реки, стоят села и города, высятся горы, а за теми реками, за теми горами — опять поля и поля. И так по всей нашей земле вплоть до Дальнего Востока, о котором я тебе рассказывал и до которого, если на скором поезде ехать, и то проедешь десять дней.

— И везде, на всех полях сейчас пашут и сеют?

— Да, везде. А на юге посеяли еще месяц назад — туда весна приходит раньше.

— И там зеленые стебельки уже появились?.. Как хочется стебелек увидеть!

Любашке так не терпелось увидеть таинственный — выросший из зерна! — зеленый стебелек, что она нет-нет да и спрыгивала с сеялки, останавливалась и подолгу внимательно глядела на бороздки, в которые укладывались семена: не появится ли где хоть один.

Нет, стебельки не появлялись. Только один раз она приняла за них зеленые перышки живучего, уцелевшего от борон и культиваторов пырея и очень огорчилась, узнав о своей ошибке.

А весь второй день мы пробыли на приречном поле, которое засевали кукурузой. Тут уж мы не только глядели на работу сеяльщиков, но и помогали им.

Кукуруза — не пшеница, ее нельзя сеять как попало. Кукурузу сеют точными квадратами. И чтобы квадраты получались хорошие, из конца в конец поля протягивают мерную проволоку. Вот мы с Любашкой и следили за той проволокой, когда надо поправляли ее. Работа ответственная, и мы относились к ней очень серьезно. Особенно Любашка. Она однажды даже прикрикнула на оплошавшего Николая Григорьевича:

— Куда же ты едешь, дядя Коля?! Разве не видишь — проволока!

Только не могла понять Любашка, зачем делаются квадраты.

— Из этих зерен тоже вырастут зеленые стебли, — объяснял я ей. — И пока они маленькие, слабенькие, их будет глушить всякая сорная трава. Как с ней быть, с этой травой?

— Выполоть ее! На огороде же мы полем.

— Огород маленький, а поле-то вон какое — попробуй выполи. И вот трактор будет ходить между рядками, так и этак, и культиватором резать траву.

— А что, если дядя Коля вместе с травой и кукурузу срежет? — обеспокоилась Любашка. — Надо ему сказать.

— Вообще-то он сам знает, но можно и сказать.

И на первой же остановке Любашка строго наказывала Николаю Григорьевичу не резать при прополке кукурузных стеблей, быть осторожным.

— Гляди, дядя Коля, лучше!

Николай Григорьевич вполне серьезно, без улыбки пообещал:

— Обязательно буду глядеть!

Впрочем, от улыбки он все же не удержался, но так хитро спрятал ее под усами, что Любашка не заметила. До таких ли тонкостей было ей в ту минуту! Шутка сказать: ее слушают усатые дяди!

Как раз во время остановки трактора, сверху, из небесной глуби, до нас донеслась радостная переливчатая песня жаворонка. Вот он опустился ниже, а вот опять кругами набирает высоту и снова снижается. Пение то удаляется, почти замирает в небесной голубизне, то становится громким до легкого звона в ушах. Мы стоим посреди поля, задрав голову, и нам хорошо видно, как серенькая, невзрачного пера птичка часто-часто трепыхает, будто в ладошки бьет, своими крыльями и поет, поет, поет.

— Чему он так радуется? — тихонько, словно боясь спугнуть певуна, спросила Любашка.

— Радуется весне, солнышку… Знаешь, как мы встречали весну, когда я был маленьким? Как только начнутся первые оттепели, как только солнышко с зимы на весну повернет — мать напечет нам из теста жаворонков, и мы бегаем по улице с ними и кричим: «Жаворонок, прилети, красно лето принеси…» Вот как, мы его ждали! И уж если ему, жаворонку, все, и большие и маленькие, рады — он тоже всем рад. Он радуется, что люди вышли на поля и засевают их.

— И он видит меня и тоже радуется?

— Ну конечно, ему сверху все очень хорошо видно.

— А как бы сказать, что и я ему очень рада?

— Сейчас попробуем. — Я дождался, когда жаворонок спустился пониже, и тихонько, тоже с переливом, посвистел.

— Услышал, услышал! — Любашка даже подпрыгнула от восторга. — Еще громче запел!

Я не был уверен, что жаворонок действительно услышал и понял меня, но об этом лучше было промолчать.

— Хорошо в поле! — довольно заключила Любашка, когда мы под вечер возвращались домой. — Хорошо земелькой пахнет. И небо здесь большое. И жаворонки поют…