Несмолкаемая песня [Рассказы и повести] - Страница 18

Странное дело! До седьмого класса вместе с Галинкой учился Алексей, не раз за одной партой сидеть случалось, а вот как-то не замечал он эту самую Галинку. Заметил только прошлым летом, когда вместе из райцентра домой шли. Галина возвращалась из Горького, куда ездила сдавать вступительные экзамены в институт. Она рассказала, как здорово отвечала на всякие каверзные вопросы, как один экзамен сдала «с шиком», а на другом чуть не провалилась, но все же «выплыла».

Алексей слушал ее и думал: «А ведь она уже совсем взрослая стала, совсем невеста. И когда только успела вырасти. Красивая к тому же…»

На другой день они встретились в клубе. Как обычно, пели, танцевали, а потом, не уговариваясь, пошли на околицу, к речке, что пряталась в косматых ветлах. Остановились у старой разлапой ветлы и долго глядели на таинственно-красивую, посеребренную лунным светом реку.

Галина была в белом платье, с широким белым бантом в косах. Она стояла, прислонившись к ветле и чуть склонив набок голову. Руки ее были закинуты назад, и круглые, как яблоки, груди резко обозначились под тонким платьем.

Пахло речной сыростью, палым листом, огуречниками с огородов. По временам где-то ниже по течению сонно вскрикивала ночная птица. Лунный свет пробивался сквозь ветви и синеватыми бликами ложился на платье Галины, на ее лицо.

Алексею хотелось сказать что-то большое, значительное. Но ничего подходящего в голову не приходило. Да и разговор шел все как-то больше о прошлом или о будущем и совсем не касался настоящего.

Как знать, может, он и не придал бы особого значения ни этой, ни еще двум-трем встречам с Галиной, если бы та вскоре не уехала. В воспоминаниях же эти вечера чем больше отдалялись, тем приобретали все большую значимость. И вот скоро они увидятся. Как-то все это будет!..

Не спалось. На сердце было так беспокойно, как еще, кажется, никогда не бывало.

Алексей решительно поднялся и пошел в степь.

Было тихо, беззвучно, как бывает только ночью в степи. Глухая тишина обнимала и дорогу, и поля, и все кругом. Волнами наплывали запахи трав и спеющих хлебов, то смешиваясь друг с другом, то отделяясь.

Хорошо ночью в степи! Будто один на один остаешься вот с этим огромным звездным небом, со всем миром. И дышится легко, и мысли приходят большие, широкие, и текут они плавно, спокойно.

На стане бригады, видный еще издалека, мерно разгорался и притухал красный огонек.

— Ты, Алеха? — раздался голос Еремеевича.

Алексей вздрогнул. Он знал, что старик обладал даром безошибочно угадывать людей в темноте, и все равно каждый раз это получалось неожиданно.

— Не спится? Это бывает… — Еремеевич затушил о стенку вагончика самокрутку и начал собирать постель, на которой сидел. — Пока не поздно, надо убираться.

— Куда? Зачем? — не понял Алексей.

— Известно куда — в вагон, в первый класс, — невозмутимо ответил дед. — Что за интерес на дождю мокнуть.

— Какой дождь? Где?

— Сейчас, поди, над Крюковом идет, а вскорости и до нас достанет. — Еремеевич с кряхтеньем поднялся по ступенькам и вошел в вагончик.

Теперь только Алексей заметил, что в воздухе стало свежо и шумно. Рванул неизвестно откуда взявшийся ветер, свалил с керосиновой бочки воронку, погромыхал ведрами, пошуршал брезентом и снова умчался в степь. Через минуту вернулся, похозяйничал на бригадном стане более основательно, словно разведывая и очищая дорогу дождю, затем коротко и пронзительно свистнул антенной на крыше вагончика, и почти вслед за этим свистом пришел дождь — сначала редкий, но с каждой секундой нарастающий, проливной.

Алексей вошел в вагончик, лег и под мерный шум воды тут же заснул.

4

После дождя снова ударило солнце, и вдосталь налившиеся хлеба теперь дозревали быстро, прямо на глазах. Не сегодня-завтра можно было начинать косовицу.

Алексей вместе с Шурой и комбайнером осматривали хлеба. Каждого интересовало свое: комбайнера — рельеф поля, Шуру — урожайность, Алексея — сроки созревания полей, очередность их уборки.

Впрочем, сегодня Алексей все как-то забывал про свой деловой интерес. Подойдя к какому-нибудь полю, он просто стоял и любовался высокими хлебами или вспоминал, как на севе вот на этом конце участка он разговаривал с Шурой — кажется, о том, чтобы не опаздывали с подвозкой семян… А вот на том поле, в еле видном отсюда овражке, они пили листом мать-мачехи родниковую воду — такую студеную, что от нее ломило зубы. Алексей тогда еще под веселую руку плеснул Шуре за воротник кофточки целые пригоршни. Она вскрикнула от неожиданности, но ничуть не обиделась: глаза у нее были смеющиеся, счастливые…

Получалось так, что каждое поле было обязательно чем-то связано с Шурой, и это было в общем-то естественно и понятно и в то же время удивительно. Каждый памятный случай виделся теперь Алексею словно бы в новом свете, какой-то новой своей стороной.

Шура с комбайнером, шедшие немного впереди, поравнялись с участком, который в свое время пришлось перепахивать.

«Вспомнит или не вспомнит про перепашку?»

Шура вспомнила.

— На этом поле надо держать ухо востро, — сказала она комбайнеру, — не то…

— Что «не то»?

Шура охотно объяснила: участок был вспахан с огрехами, после перепашки получились гребни — на них, того и гляди, нож полетит.

Алексею хотелось одернуть ее, сказать, чтобы она не очень-то распространялась насчет того, полетит или не полетит нож, — это им, механизаторам, знать лучше, — но он сдержался.

Шура, если уж говорить начистоту, была права: убирать такой участок комбайном — дело каверзное. Чтобы не оставлять колосьев в ложбинах, надо держать хедер на низком срезе, но тогда ножик в два счета может зарыться в землю.