Несмолкаемая песня [Рассказы и повести] - Страница 123

123

— И вспомним молодость — ударим по мороженому!

Это был наш давний — еще с поездки на Кавказ — пароль: мороженое — значит, вспомним Кавказ.

— А уж если вспоминать как следует, — добавляет Маринка, — махнем сразу же после кино — нынче суббота — на дачу. А?

— Что ж, махнем, — все так же безвольно соглашаюсь я.

И вот мы сидим на удобной глубокой скамейке недалеко от памятника Гоголю и грызем твердое ледяное мороженое.

Тополиный пух белой порошей лежит по краям дорожки. Пахнет свежей зеленью, и после разогретого асфальта улиц и площадей запах этот слаще меда. В луже у водопроводного крана, не обращая внимания на играющую рядом детвору, купаются отчаянные воробьи. Две голубки сели на плечи Гоголю — одна на одно плечо, другая — на другое, — и монумент от этого приобрел неожиданно веселый, комический вид.

— Чудеса, — говорю я. — Прекрасный памятник убрали, затискали куда-то в глухой двор, а на его место поставили… ну, да сама видишь, кого поставили.

— Но это просто другой памятник, — возражает Маринка. — То — Гоголь уже в конце жизни, когда он жег «Мертвые души», а это — молодой.

— При чем тут старый и молодой?! То был Гоголь, а это какой-то молодец в поддевке, ничего общего с Николаем Васильевичем Гоголем не имеющий…

— А по мне — так ничего. А вот надпись, даже на мой непросвещенный взгляд, не очень удачная…

— Да, тут не хватает только фамилии министра культуры. До сих пор подразумевалось, что писателям да еще народным, — а уж Гоголь не народный ли писатель?! — памятники ставит народ… Представь себе: рано или поздно, скажем, поставят памятник Толстому или Есенину — говорят, уже место выбирают — так вот, поставят памятник Льву Толстому и на нем будет написано: от Союза писателей…

Доспорить нам не дали.

К нашей скамейке притопала светленькая, востроглазая девочка строго, с подчеркнутым вниманием поглядела на нас и произнесла, именно не сказала, а произнесла:

— Вот сидите вы, едите…

И пальчиком в нашу сторону ткнула. Я уж подумал, не мороженого ли девочка захотела и просит вот таким странным образом.

Нет, ничего подобного.

— А ведь в этот самый час… — продолжала девчушка, да так значительно и таинственно, глазенки свои сделала такими устрашающими, что можно было подумать, где-то что-то ужасное должно происходить в этот час. — А ведь в этот самый час, — вдоволь насладившись произведенным впечатлением, после паузы повторила девочка:

На далекой Миссисипи
Крокодил грустит по вас.

Честно признаться, мы не сразу сообразили, что к чему, а когда поняли — громко рассмеялись. А Маринка — так просто зашлась хохотом:

— Здорово как!

Девочка же не только не поддержала нас, не только не улыбнулась, но даже и с некоторым осуждением поглядела на такую большую и такую легкомысленную тетю: по ней грустят, а она хохочет.

Пожалей-ейте крокодила,—

попросила девочка,

Ведь несчастный крокодил
За последнюю неделю
Ничего не проглотил…

— Вот теперь все, — наконец-то девочка позволила себе улыбнуться. Улыбнулась хитро, озорно — даже в этой улыбке чувствовалась незаурядная актриса.

— Маринка, не приставай к людям, — донеслось с одной из соседних скамеек, — сколько раз тебе говорить!

— Ах, тебя еще и Маринкой зовут! — уж и совсем в полный восторг пришла большая Маринка. — Ах, какое чудо!.. Дай я тебя поцелую.

— Можно, — милостиво разрешила девочка и подставила пухленькую румяную щеку.

Маринка облобызала свою тезку, и та вприпрыжку убежала к матери.

Я посмотрел на часы:

— Нам пора.

Фильм был о мужчине и женщине. Он потерял жену, она — мужа. У него растет сын, у нее — дочка. Дети воспитываются в одном загородном пансионате под Парижем, родители навещают их. Там они впервые и встречаются. Между ними зарождается — это показано очень тонко — любовь. Конец фильма: да, они любят друг друга, они счастливы. Но в одну из самых счастливых минут вдруг узнается, что счастье это неполное, что не так-то просто новой любви переступить через прежнюю, первую. Хотим мы того или нет, но все, что с нами бывает, навсегда остается в сердце!..

Не знаю уж по каким таким ассоциациям, но перед моим мысленным взором промелькнула Валя. И хотя длилось это какое-то мгновение, но в груди защемило-защемило, словно кто взял и стиснул сердце…

По дороге домой мы, по обыкновению, говорим о только что виденном. Правда, частенько получалось так, что мы с Маринкой замечали в фильме или в спектакле одни и те же детали, одни и те же находки и промахи, будто смотрели одними глазами. Поначалу это обстоятельство приводило нас, особенно Маринку, в восторг. Да и как было не радоваться: значит, столь близким было родство наших душ, значит, мы как бы постоянно были настроены на одну волну. Со временем это счастливое обстоятельство стало радовать нас все меньше и меньше, потому что разговор получался у нас хоть и очень душевный и очень согласный, но довольно скучный.

— Ты помнишь, как он говорит ей одно — ну, когда сидят в кафе — а думает о другом?

— Да, там режиссер нашел точную деталь: во время разговора он вынимает из вазы на столе красную розу — любимый цветок той, о которой думает…

— А помнишь…

Хорошо «а помнишь» раз или два, а когда семнадцать — это уже не так интересно.

Вот и нынче в метро, по дороге на Казанский вокзал, стоило мне вспомнить какой-нибудь эпизод из фильма — Маринка тут же подхватывала и продолжала говорить о нем так, как говорил бы я сам.

123